Неточные совпадения
— Да, — отозвался брат, не
глядя на него. — Но я подобных видел. У народников особый отбор. В Устюге был один
студент, казанец. Замечательно слушали его, тогда как меня… не очень! Странное и стеснительное у меня чувство, — пробормотал он. — Как будто я видел этого парня в Устюге, накануне моего отъезда. Туда трое присланы, и он между ними. Удивительно похож.
Студенты, смеясь и толкаясь, обступили Ярченко, схватили его под руки, обхватили за талию. Всех их одинаково тянуло к женщинам, но ни у кого, кроме Лихонина, не хватало смелости взять
на себя почин. Но теперь все это сложное, неприятное и лицемерное дело счастливо свелось к простой, легкой шутке над старшим товарищем. Ярченко и упирался, и сердился, и смеялся, стараясь вырваться. Но в это время к возившимся
студентам подошел рослый черноусый городовой, который уже давно
глядел на них зорко и неприязненно.
С удивлением
глядел студент на деревья, такие чистые, невинные и тихие, как будто бы бог, незаметно для людей, рассадил их здесь ночью, и деревья сами с удивлением оглядываются вокруг
на спокойную голубую воду, как будто еще дремлющую в лужах и канавах и под деревянным мостом, перекинутым через мелкую речку, оглядываются
на высокое, точно вновь вымытое небо, которое только что проснулось и в заре, спросонок, улыбается розовой, ленивой, счастливой улыбкой навстречу разгоравшемуся солнцу.
Наконец дело с Эммой Эдуардовной было покончено. Взяв деньги и написав расписку, она протянула ее вместе с бланком Лихонину, а тот протянул ей деньги, причем во время этой операции оба
глядели друг другу в глаза и
на руки напряженно и сторожко. Видно было, что оба чувствовали не особенно большое взаимное доверие. Лихонин спрятал документы в бумажник и собирался уходить. Экономка проводила его до самого крыльца, и когда
студент уже стоял
на улице, она, оставаясь
на лестнице, высунулась наружу и окликнула...
Студент глядел на нее с каким-то умилением. Белавин тоже останавливал
на ней по временам свои задумчивые голубые глаза.
— Да кто управляет-то? три человека с полчеловеком. Ведь,
на них
глядя, только скука возьмет. И каким это здешним движением? Прокламациями, что ли? Да и кто навербован-то, подпоручики в белой горячке да два-три
студента! Вы умный человек, вот вам вопрос: отчего не вербуются к ним люди значительнее, отчего всё
студенты да недоросли двадцати двух лет? Да и много ли? Небось миллион собак ищет, а много ль всего отыскали? Семь человек. Говорю вам, скука возьмет.
Всех этих подробностей косая дама почти не слушала, и в ее воображении носился образ Валерьяна, и особенно ей в настоящие минуты живо представлялось, как она, дошедшая до физиологического отвращения к своему постоянно пьяному мужу, обманув его всевозможными способами, ускакала в Москву к Ченцову, бывшему тогда еще
студентом, приехала к нему в номер и поселилась с ним в самом верхнем этаже тогдашнего дома Глазунова, где целые вечера, опершись грудью
на горячую руку Валерьяна, она
глядела в окна, причем он, взглядывая по временам то
на нее, то
на небо, произносил...
Это разделение семейных прелестей было хорошо известно
на заводе, и один шутник сказал как-то, что если уж жениться
на Зиненках, то непременно
на всех пятерых сразу. Инженеры и студенты-практиканты
глядели на дом Зиненко, как
на гостиницу, толклись там с утра до ночи, много ели, еще больше пили, но с удивительной ловкостью избегали брачных сетей.
Вот что, Николаша… Я знаю, ты станешь браниться, но… уважь старого пьяницу! По-дружески…
Гляди на меня, как
на друга…
Студенты мы с тобою, либералы… Общность идей и интересов… B Московском университете оба учились… Alma mater… (Вынимает бумажник.) У меня вот есть заветные, про них ни одна душа в доме не знает. Возьми взаймы… (Вынимает деньги и кладет
на стол.) Брось самолюбие, а взгляни по-дружески… Я бы от тебя взял, честное слово…
«Пьянствовал, видно, толстая морда!» — неприязненно подумал Прошка,
глядя на красное, веселое лицо Чубарова. Догадка, в сущности, была справедлива: Чубаров всю ночь кутил у «старого
студента» Воронина, жившего
на одинокой дачке в лесу, и теперь вышел, чтобы достать припасов для продолжения пирушки. Кстати, задумал немного освежиться.
— А там и чаще! Пешком уж стал захаживать и подарки носить. А уж я-то
на порог сунуться не смею: вдруг я туда, а генерал там сидит… Убиваюсь… Вот однажды иду с должности мимо одного дома, где
студент этот, учитель, квартировал, — жил он во флигелечке, книгу сочинял да чучелы делал. Только
гляжу, сидит
на крылечке, трубочку сосет. И теперь, сказывают, в чинах уже больших по своей части, а все трубки этой из рта не выпускает… Странный, конечно, народ — ученые люди…
Красиво поводя плечами, он потрепал детей за щеки и подал
студенту руку небрежно, не
глядя на него.
Потом он спрашивал себя: а зачем ему надо было лезть из своего подвала в этот котел кипящий? И недоумевал. Но все эти думы вращались где-то глубоко в нём, они были как бы отгорожены от прямого влияния
на его работу тем напряжённым вниманием, с которым он относился к действиям врачебного персонала. Он никогда не видал, чтоб в каком-нибудь труде люди убивались так, как они убиваются тут, и не раз подумал,
глядя на утомлённые лица докторов и
студентов, что все эти люди — воистину, не даром деньги получают!
Студент разочарованно замолчал. Ему всегда становилось грустно, когда он в жизни натыкался
на грубость и несправедливость. Он отстал от землемера и молча шел за ним,
глядя ему в спину. И даже эта согнутая, узкая, жесткая спина, казалось, без слов, но с мрачною выразительностью говорила о нелепо и жалко проволочившейся жизни, о нескончаемом ряде пошлых обид судьбы, об упрямом и озлобленном самолюбии…
— Э, что там приемы. К черту! — крикнул
студент, и у него этот крик вырвался неожиданно таким полным и сильным звуком, что он вдруг почувствовал в себе злобную и веселую радость. — Я слишком много намолчался за эти два месяца, чтобы еще разбираться в приемах. Да! И стыдно, и жалко, и смешно
глядеть, Павел Аркадьевич,
на вашу игру. Знаете, летом в увеселительных садах выходят иногда дуэтисты-лапотники. Знаете...
Потом он
глядел на спящего
студента, которого днем целовала девушка, и еще с большим злорадством поправлялся...
— Ничего, отец, ты не беспокойся. Выздоровеешь, да еще как откалывать-то начнешь — по-небесному! — продолжал отец дьякон. Он лежал
на спине и мечтательно
глядел в потолок,
на котором играл неведомо откуда отраженный солнечный луч.
Студент ушел курить, и в минуты молчания слышалось только тяжелое и короткое дыхание Лаврентия Петровича.
Хирург заметно волновался: он нервно крутил усы и притворно скучающим взглядом блуждал по рядам
студентов; когда профессор-патолог отпускал какую-нибудь шуточку, он спешил предупредительно улыбнуться; вообще в его отношении к патологу было что-то заискивающее, как у школьника перед экзаменатором. Я смотрел
на него, и мне странно было подумать, — неужели это тот самый грозный NN., который таким величественным олимпийцем
глядит в своей клинике?
— 26 целковых! — сказал Кузьма и пожал плечами. — У нас в Качаброве, спроси кого хочешь, строили церкву, так за одни планты было дадено три тыщи — во! Твоих денег и
на гвозди не хватит! По нынешнему времю 26 целковых — раз плюнуть!.. Нынче, брат, купишь чай полтора целковых за фунт и пить не станешь… Сейчас вот,
гляди, я курю табак… Мне он годится, потому я мужик, простой человек, а ежели какому офицеру или
студенту…
Студент отвернулся к окну и сквозь двойные стекла, от нечего делать, стал
глядеть на двор, где отдыхал помещичий дормез, рядом с перекладной телегой, и тут же стояли широкие крытые сани да легкая бричка — вероятнее всего исправничья. А там, дальше —
на площади колыхались и гудели толпы народа.
Холод утра и угрюмость почтальона сообщились мало-помалу и озябшему
студенту. Он апатично
глядел на природу, ждал солнечного тепла и думал только о том, как, должно быть, жутко и противно бедным деревьям и траве переживать холодные ночи. Солнце взошло мутное, заспанное и холодное. Верхушки деревьев не золотились от восходящего солнца, как пишут обыкновенно, лучи не ползли по земле, и в полете сонных птиц не заметно было радости. Каков был холод ночью, таким он остался и при солнце…
До прихода поезда
студент стоял у буфета и пил чай, а почтальон, засунув руки в рукава, всё еще со злобой
на лице, одиноко шагал по платформе и
глядел под ноги.
Продолжая улыбаться, Василиса вдруг всхлипнула, слезы, крупные, изобильные, потекли у нее по щекам, и она заслонила рукавом лицо от огня, как бы стыдясь своих слез, а Лукерья,
глядя неподвижно
на студента, покраснела, и выражение у нее стало тяжелым, напряженным, как у человека, который сдерживает сильную боль.
Он говорил не спеша, подняв брови, и внимательно
глядел на Токарева своими маленькими глазами.
Студенты и Катя украдкой приглядывались к Балуеву.
Заразителен я, как инфлуэнца. Жалуюсь я
на скуку, важничаю и от зависти клевещу
на своих ближних и друзей, а
глядишь — какой-нибудь подросток-студент уже прислушался, важно проводит рукою по волосам и, бросая от себя книгу, говорит...
— Я не желаю жить более в этом доме! — крикнул
студент, плача и
глядя на мать со злобой. — Не желаю я с вами жить!
Выйдя наружу,
студент пошел по грязной дороге в поле. В воздухе стояла осенняя, пронизывающая сырость. Дорога была грязна, блестели там и сям лужицы, а в желтом поле из травы
глядела сама осень, унылая, гнилая, темная. По правую сторону дороги был огород, весь изрытый, мрачный, кое-где возвышались
на нем подсолнечники с опущенными, уже черными головами.
А сам Николай Евграфыч
глядит на этой фотографии таким простаком, добрым малым, человеком-рубахой; добродушная семинарская улыбка расплылась по его лицу, и он наивно верит, что эта компания хищников, в которую случайно втолкнула его судьба, даст ему и поэзию, и счастье, и всё то, о чем мечтал, когда еще
студентом пел песню: «Не любить — погубить значит жизнь молодую»…
Теперь «пудельки» стали красавцами-студентами, в изящнейших, длиннейших студенческих сюртуках
на белой подкладке; по-прежнему предупредительно-вежливые, почтительно улыбающиеся; а мать сделалась еще безобразнее и накрашеннее, омерзительно было
глядеть.
Никто не ответил.
Студент глядел на молчаливое, разраставшееся зарево, и его затылок с вьющимися волосами был молодой, и когда я
глядел на него, мне почему-то все представлялась тонкая женская рука, которая ворошит эти волосы. И это представление было так неприятно, что я начал ненавидеть
студента и не мог смотреть
на него без отвращения.
Нахмурив брови и в упор
глядя в лицо
студенту, Раубер обстоятельно объясняет ему, что цветная тряпочка, которую он
на себя навесил, никак не может способствовать изучению анатомии, а тот, кто не знает анатомии, не может быть врачом, никоим образом не может!
Когда, в последние годы моего пребывания в Дерите, началась руссификация Дерптского университета и профессорам, местным уроженцам, было предложено в течение двух лет перейти в преподавании
на русский язык, Кербер немедленно стал читать лекции по-русски. Язык русский он знал плохо, заказал русскому
студенту перевести свои лекции и читал их по переводу,
глядя в рукопись. И мы слушали...
Его нельзя было принять ни за
студента, ни за торгового человека, ни тем паче за рабочего, а
глядя на миловидное лицо и детские, ласковые глаза, не хотелось думать, что это один из тех праздношатаев-пройдох, которыми во всех общежительных пустынях, где кормят и дают ночлег, хоть пруд пруди и которые выдают себя за семинаристов, исключенных за правду, или за бывших певчих, потерявших голос…
Но отчего, когда я
гляжу в зеркальное окно вагона, я всегда вижу призрак
студента с голодными глазами, который быстро и безнадежно стремится за поездом, бесследно исчезает
на шумных остановках — и снова несется за поездом, мелькает, как маленькая тень над солнечными долинами Арно, над стремнинами Норвегии, над бурным простором Атлантиды?